Неточные совпадения
Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно — к
маме», —
стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к
маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У
мамы его со вчерашнего вечера не было. С
мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.
Что-то зашелестило сзади меня, я обернулся:
стояла мама, склонясь надо мной и с робким любопытством заглядывая мне в глаза. Я вдруг взял ее за руку.
Версилов вернется к
маме, а перед нею мне стыдиться нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым говорили, я
стоял за портьерой…
И он вдруг поспешно вышел из комнаты, опять через кухню (где оставалась шуба и шапка). Я не описываю подробно, что сталось с
мамой: смертельно испуганная, она
стояла, подняв и сложив над собою руки, и вдруг закричала ему вслед...
Там
стояли Версилов и
мама.
Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Макар Иванович по поводу этого дня почему-то вдруг ударился в воспоминания и припомнил детство
мамы и то время, когда она еще «на ножках не
стояла».
— Татьяна Павловна,
постойте, что
мама?
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы
стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью,
мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды,
мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
«О чем я сейчас думал? — спросил самого себя Ромашов, оставшись один. Он утерял нить мыслей и, по непривычке думать последовательно, не мог сразу найти ее. — О чем я сейчас думал? О чем-то важном и нужном…
Постой: надо вернуться назад… Сижу под арестом… по улице ходят люди… в детстве
мама привязывала… Меня привязывала… Да, да… у солдата тоже — Я… Полковник Шульгович… Вспомнил… Ну, теперь дальше, дальше…
— Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него так, что на соборной площади было слышно. А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить.
Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь же была.
Гимназист нахмурился и скрылся. Он пошел в свою комнату, стал там в угол и принялся глядеть на часы; два мизинца углом — это знак
стоять в углу десять минут. «Нет, — досадливо думал он, — при
маме лучше было:
мама только зонтик ставила в угол».
В будни я бываю занят с раннего утра до вечера. А по праздникам, в хорошую погоду, я беру на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась у нее девочка) и иду не спеша на кладбище. Там я
стою или сижу и подолгу смотрю на дорогую мне могилу и говорю девочке, что тут лежит ее
мама.
— Нет, ничего. Я даже о
маме думаю без всякой боли, но это не равнодушие! Но думаю: ведь не одна она, отчего же ей быть счастливее других? Впрочем… Правда, не
стоит говорить. Не
стоит, Вася?
Вместо стульев в первой и во второй девичьей, с дверью и лестницей на чердак, вдоль стен
стояли деревянные с висячими замками сундуки, которые
мама иногда открывала к величайшему моему любопытству и сочувствию.
На другое утро, рано, я пошла на кладбище. Май месяц
стоял тогда во всей красе цветов и листьев, и долго я сидела на свежей могиле. Я не плакала, не грустила; у меня одно вертелось в голове: «Слышишь,
мама? Он хочет и мне оказывать покровительство!» И мне казалось, что мать моя не должна была оскорбиться тою усмешкой, которая невольно просилась мне на губы.
Не успела скрыться за околицей кибитка ее мужа, как у ветхого крыльца домика
стояла уже другая, запряженная парою кибитчонка, — в эту усаживалась сама госпожа с дородною
мамою похищенной боярышни, пленною туркинею Вассой.
Стоит минутку, озирается, слушает: не идет ли из спальной
мама; потом тихонько стукнет шейкой «плакончика» о зубы, приладится и «пососет»…
На кафедре
стояла громадная корзина, зашитая в деревенский холст, на крышке которой была сделана надпись рукою
мамы: «Петербург, N-я улица, N-й институт, 7-й класс, институтке Влассовской».
Наступил час отъезда. Ни я, ни
мама с Васей ничего не ели за ранним завтраком. У крыльца
стояла линейка; запряженный в нее Гнедко умильно моргал своими добрыми глазами, когда я в последний раз подала ему кусок сахару. Около линейки собралась наша немногочисленная дворня: стряпка Катря с дочуркой Гапкой, Ивась — молодой садовник, младший брат кучера Андрея, собака Милка — моя любимица, верный товарищ наших игр — и, наконец, моя милая старушка няня, с громкими рыданиями провожающая свое «дорогое дитятко».
Я попробовала последовать ее примеру и не могла.
Мама, Вася, няня — все они, мои дорогие,
стояли как живые передо мной. Ясно слышались мне прощальные напутствия моей мамули, звонкий, ребяческий голосок Васи, просивший: «Не уезжай, Люда», — и мне стало так тяжело и больно в этом чужом мне, мрачном дортуаре, между чужими для меня девочками, что я зарылась в подушку головой и беззвучно зарыдала.
— Э, полно, — отмахнулась она, — нам с тобой доставит удовольствие порадовать других… Если б ты знала, Галочка, как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда так живо-живо вспоминаю папу. Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но
постой, вот идет старушка, это
мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.
— Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву… Такой комичный мальчугашка! — Она засмеялась. — Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе,
стоим на палубе. Я говорю. «Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!..» А он отвечает: «Ах,
мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!..»
Ее кроватка, с белым пологом, занимает половину стены, смежной с гостиной, где
стоит рояль. На нем играла ее
мама. Он немного уже дребезжит; она не просила купить ей новый инструмент. Играет она совсем уж не как музыкантша. Петь любит, да и то — полосами, больше на воздухе или, когда ей взгрустнется, у себя в комнате, без всякого аккомпанемента.
Любы Конопацкой мне больше не удалось видеть. Они были все на даче. Накануне нашего отъезда
мама заказала в церкви Петра и Павла напутственный молебен. И горячо молилась, все время
стоя на коленях, устремив на образ светившиеся внутренним светом, полные слез глаза, крепко вжимая пальцы в лоб, грудь и плечи. Я знал, о чем так горячо молилась
мама, отчего так волновался все время папа: как бы я в Петербурге не подпал под влияние нигилистов-революционеров и не испортил себе будущего.
А
мама в это время, под хлещущим дождем,
стояла в темных полях над рекою и поджидала милого своего сынка.
Мама думалась, и девушки-сестры, и Катя Конопацкая. Как я теперь увижу ее, как буду смотреть в ее милые, чистые глаза? И быстрый говорок погано отстукивал в голове мутившейся от похмелья...
При молитве глаза его не светились таким светом, как у
мамы; он
стоял, благоговейно сложив руки и опустив глаза, с очень серьезным и сосредоточенным лицом.
— Еще не спишь? — спросил он дочь и бросил картуз на тот стол, где
стояла закуска. — Et maman?.. Comment va-t-elle?.. [А
мама?.. Как она себя чувствует?.. (фр.).]
Алексей.
Постойте, Павел Алексеич, а
мама? Она останется одна?
— Полноте смеяться, перестаньте, — закричала Наташа, — всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья…
Постойте… — Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца — июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. —
Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе — он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?… Узкий, знаете, серый, светлый…
—
Мама, — кричала Наташа, — я вам голову дам на отсечение, что это он. Я вас уверяю.
Постой,
постой, — кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
—
Мама, мне его надо. За что я так пропадаю,
мама?… — Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную,
постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
Гости внизу смеялись, а
мама кричала, а потом вдруг заиграла музыка, и Юра уже
стоял перед самым оркестром, расставив ноги и по старой, давно брошенной привычке заложив палец в рот.